“Ветка Палестины” (1838)

   Среди таких стихотворений выделяются “Ветка Палестины”, “Когда волнуется желтеющая нива…”, две “Молитвы”. Во всех этих стихотворениях, в противоположность “Валерику” или “Завещанию”, Лермонтов не проявляет никакого стремления превратить “поэзию” в “прозу”. Он не “ломает” стих, не заставляет фразы вступать в спор со стихом, избегает “прозаической” речи и ограничивает проникновение разговорной лексики и интонации в текст.
   Традиция, которая питает стихотворение “Ветка Палестины”, хорошо известна. Это стихотворение немецкого поэта Уланда “Боярышник графа Эбергарда”, переведенное Жуковским и ставшее балладой “Старый рыцарь”, и элегия Пушкина “Цветок”. Жуковский в своем переводе заменил ветку боярышника веткой оливы. Его рыцарь пронес ветку “от святой оливы” через все сражения и битвы. Из ветки Палестины выросло дерево, и теперь старый рыцарь, сидя под ним, вспоминает о былых походах. Пушкин в стихотворении “Цветок” изменил сюжет и его детали: у него нет ни старого рыцаря, ни ветки боярышника или оливы, а появляется цветок, забытый в книге. Вместо мотива воспоминанья поэт развил мотив “мечты”, воображенья.
   В отличие от Пушкина, у Лермонтова исчезает мотив влюбленности. Поэт сосредоточен на изображении ветки, как свидетеля событий на святой земле, в святом граде (“ветвь Ерусалима”), хранителя святости (“Святыни верный часовой”) и ее святых символов веры (“Кивот и крест, символ святой…”). Судьба ветки Палестины не свободна от печалей и бед. Пальмовая ветвь обречена на разлуку с родным древом, но судьба оказалась милостива к ней и, скрасив тихое умирание, окружила природой, набожными людьми, ценившими святую чистоту земли, воды, солнца, высоких песнопений – молитв и преданий старины, которую она впитала.
   Видимое присутствие святой земли и погружение в атмосферу святости особенно остро чувствуется, если принять во внимание скрытый, но подразумеваемый фон. В стихотворении отчетливо различимы два разных мира: Палестина и “этот край”, в котором ветка Палестины – случайный гость, символизирующий святость, покой, гармонию в мире тревог и скорбей. В “этом краю”, в противоположность святым местам (икона, лампада, кивот, крест), есть и разлука, и смерть, и печаль, и страдание. Примечательно, что не сама по себе ветка Палестины, условно говоря, умиротворена, а вокруг нее и над ней “Всё полно мира и отрады”. Ветка, не получив “счастья”, “вознаграждена” хотя бы тем, что пребывает в гармоничном и прекрасном мире. Лирический герой лишен и этого: его не только не покидают внутренняя тревога, сомнения и страдания, но и вне его – ни на земле, ни на небе – нет “мира и отрады”. И все-таки, вопрошая ветку Палестины, он в конце концов склонен верить, что красота и гармония возможны, а стало быть, возможны примирение, согласие с Богом и признание его величия.